Петр Крюков. ДВА АРЕСТА Ф. Д. КРЮКОВА

Федор Крюков с приемным сыном Петей. Ок. 1910 г.
…
Казачий исторический сборник. № 8. Париж. 1959. С. 19–22

О первом аресте моего отца – Федора Димитриевича (так! – А.Ч.) Крюкова, после подписания им, как депутатом от Области Войска Донского 1-й Государственной Думы, весьма известного в свое время «Выборгского воззвания», мне известно только по семейным воспоминаниям и рассказам станичников, живых свидетелей этого, далеко немаловажного по тому времени, события, так как я был еще ребенком, не отдававшим себе отчет во всем происходившем вокруг меня. Уже впоследствии, в годы отрочества и юности, я узнал о том, как был арестован мой родитель я как реагировали на это казаки нашей – Глазуновской станицы. К сожалению, прошедшие десятилетия вытравили из моей памяти хронологические даты, и я не в состоянии теперь сказать точно: когда именно, – в каком году, месяце и дне, в станицу приехал судебный следователь, в сопровождении жандарма (не обыкновенного стражника – нижнего чина так называвшейся «Государственной стражи», а представителя отборного войска в распоряжении министерства внутренних дел – корпуса жандармов». Во всяком случае я могу рассказать сущность этого события.

Приехавши в станицу, судебный следователь прежде всего вызвал к себе на «взъезжую квартиру» станичного атамана урядника Ананьева, «по уличному» – Барабон или Барабошка, – и распросил его о местожительстве Федора Дмитриевича Крюкова, когда он прибыл в станицу, чем занимается и прочее.

Заказав земских лошадей по специальному ордеру, судебный следователь с жандармом направились к нашему куреню, стоявшему как раз на углу так называемой «Атаманской» улицы и церковного майдана, в самом центре станицы, окруженном по двум улицам и двум переулкам в ближних кварталах куренями станичной интеллигенции, двумя училищами и несколькими магазинами. Приезд представителей не своей, а «русской», как говорили казаки, – в отличие от своей казачьей и Войсковой, власти, разумеется, моментально стал известен всей станице, с ее десятитысячным населением, из которого чуть ли не больше двух третей было старообрядцев. О цели приезда уже подозревали, а когда «махальные» увидели следователя и жандарма стучащими в «паратнюю» дверь нашего куреня, то по всей станице молнией пронеслась весть: «Федора Митрича приехали забирать!..»

Неизвестно: по чьему почину – охочие «сполошные», кто на оседланных конях, а кто наспех-охлюпью, помчались по всем станичным хуторам, из которых самый ближний был в пяти километрах, а дальний – не меньше двадцати. Все население станицы от мала до велика, кто с чем попало, с вилами, с топорами, с кольями, запрудило весь церковный майдан, церковную ограду и паперть, и все подступы к нашему куреню. Многие из казаков прибегли при шашках, кое-кто захватив с собой старинные турецкие и черкесские винтовки, дробовики и охотничьи берданки, так сказать, «на всякий случай». Бабы-казачки стояли вперемежку с казаками, но являлись наиболее беспокойным и воспламеняющим элементом с их громкими выкриками, далеко не почтительными не только по адресу приехавших «непрошенных гостей», но и по адресу центрального правительства и даже самого цари.

Положение было настолько опасным, что по рассказу бывшего при станичном Правлении, находившемся на другой параллельной «Атаманской» – «Правленской» улице, десятника Григория Андреевича Полупанова («по улишному» – Воз[г]ряк), – станичный атаман созвав всех «правленцев» и «сидельцев» строго-настрого заказал, что «мы ничего слыхом не слыхали и видом не видали», но подозвав самого молодого из «сидельцев» – «кухонка» (?), наказал ему, оставив шашку в «сидельской», через базы добраться до нашего куреня и наблюдать за происходящим и к в случае чего – немедленно доложить ему.

Рассказывая это Григорий Андреевич покрутил годовой и засмеялся:

– И-то какой ушлый анчибел! Ни пошол по базам, а залес на крышу сарая и ему всё чисто видать и слыхать!

Курень наш был построен «глаголем», т.е. в форме заглавной буквы «Г», верхняя (горизонтальная) часть которой представляла «старый» курень, построенный моим прадедом Иваном Гордеевичем Крюковым, войсковым старшиной в отставке, а нижняя (вертикальная) часть – «новый» курень, пристроенный к «старому» моим дедом – Дмитрием Ивановичем, в первый срок его станичного атаманства, на котором он в конце четвертого срока и умер. Оба куреня состояли из двух комнат. В старом находились столовая и спальня, в новом – рабочий кабинет отца и горница. Вдоль нового куреня по внутренней стороне «глаголя» шел коридор с «паратьней» дверью и рундуком на церковный майдан и с «карию» (?) дверью в большой палисадник. Окна столовой выходили в палисадник с одной: стороны, а с другой – «на базы», с стареньким «хлигелем» с «летней кухньонкой», конюшней, сараями, сенником и прочими постройками, необходимыми для казака–земледельца. Пищу никогда не готовили в курене, а во флигеле пли кухне.

Допрос следователь делал в столовой. Он видимо чувствовал себя в неловком положении, т.к. сам был Донской казак (фамилии, к сожалению, не помню) и вряд ли для него было приятным арестовывать и препровождать моего отца в Петербург. Допрос велся в очень вежливой форме, причем следователь, краснея, поминутно извинялся, ставя некоторые, по его мнению, «щекотливые» вопросы.
Вышедшая из столовой зачем-то в горницу (с окнами на майдан и Атаманскую улицу) старшая сестра отца Евдокия Дмитриевна, глухонемая с семилетнего возраста (ее сбила перепуганная тройка лошадей и переехала санями во время масленицы), спустя несколько минут вернулось обратно и своим особым, понятным только семейным, да близком соседям, языком, стала говорить брату:

– Ты погляди на улицу: быть беде! Казаки все с шашками и с ружьями, а бабы с дрючками, ай с чекмарями.

– Что говорит Ваша сестра, Федор Дмитриевич? – поинтересовался следователь.

Отец поревел ему непонятную речь моей крестной. Жандарм: удивился: «Кто мог созвать их и для чего?»

Следователь хмуро ответил: «Никто их не созывал, а сами собрались, но если с оружием, то дело ясное: нас с Вами отсюда живыми не выпустит!»

– Нужно предупредить атамана, чтобы разогнать толпу, а в случае чего – послать конного на телеграфную станцию (в то время в Глазуновской не было телеграфа) и телеграфировать, чтобы прислали спешно отряд солдат, – нашел нужным сказать жандарм.

Следователь отмахнулся рукой, как от надоедливой мухи:

– Во-первых, – до атамана никто из нас теперь добраться не сможет; во-вторых, неизвестно, не окружено ли и станичное Правление, а в третьих – приведите сюда солдат и весь Дон забурлят! Да и не один он!

Мой родитель, немного подумавши, предложил следователю:

– Разрешите мне поговорить с моими станичниками и успокоить их. В противном случае дело может принять действительно большие к совершенно нежелательные размеры.

Оба представителя центральной власти изъявили полное согласие.

В это гремя по Правленской улице, направляясь к нашему куреню, ехала земская тройка. На углу переулка, ведущего к церковному майдану, толпа казаков остановила тройку. Послышались крики:

– Ты иде едешь Гаврила?.. Гляди, кабы мы тибе не поучили трошки!

– Дык я ить по приказу, – отвечал кучер, он же хозяин «земской почти».

– Ты с приказом обожди чудок, а то мы ентим прикашшикам зарас шшатинку вкрутим!

Тройка остановилась. Крики и гомон на майдане вдруг стихли и по толпе пронеслось тихое:

– Федор Митрич!..

Отец вышел на «паратний рундук» и поднял руку:

– Помолчите чудок, мои родные станичники!

Старики «зашумели» по старинному:

– Помолчи, честная станица Глазунозская! Федор Митрич трухменку гньоть!

Перед стихшими Глазуновцами отец объяснил создавшееся положение и сказал, что он, веря в высочайшее правосудие, отправляется в Петербург не насильно, а по своей доброй воле и что нет никаких оснований беспокоиться за него, а тем более угрожать представителям закона и власти.

Видя, что казаки успокоились, следователь тоже вышел на рундук и сказал:

– Станичники! Я сам – казак, но поступаю по закону. Федор Дмитриевич сказал правильно, так что вы спокойно расходитесь по домам. Земская тройка должна зарас приехать, да что-то запоздала.

Толпа захохотала. Послышались крики: – Дык она тут, Ваше благородие! И то это мы её трошки задержали!

Толпа дала проход тройке и, сопровождаемой напутствиями своих родных глазуновцев, отец поехав в Петербург «на высочайшее правосудие»: несколько месяцев в знаменитой тюрьме «Кресты» и пожизненное запрещение жить на Дону, через некоторое время смягченное разрешением приезжать в родную станицу «на летние каникулы», не превышающими сначала двух недель, а потом одного месяца. Во время пребывания на Дону отец должен был находиться под негласным полицейским надзором.

В «Крестах» он познакомился с казаком Кременской станицы Каменевым (кажется его звали Виктором), служившим в Лейб-гвардии Атаманском полку. При обыске в казарме у него нашли «революционную литературу» и, в ожидании суда, он был посажен в «Кресты». Вероятно, отец мой пользовался как депутат Думы, некоторыми привилегиями, которых не давалось военным, попавшим под суд «по политическому делу», т. к. Каменев из получал ни писем, ни денег от семьи и сам не имел права писать. Отец тайком на прогулке давал ему денег, а потом через свою семью наладил связь с семьей Каменева и давал ему сведения о родных. Это знакомство сослужило большую службу отцу в 1918 году*.

После суда и выпуска из тюрьмы отец был приглашен В. Г. Короленко (главным редактором крупнейшего ежемесячного сборника «Русское Богатство») в качестве редактора беллетристического отдела.

Не помню уж, когда последовало «высочайшее указание» предоставить на усмотрение Наказного Атамана Войска Донского генерала барона Фон-Таубе вопрос о разрешении «нашему потомственному дворянину, статскому советнику и кавалеру орденов св. Станислава и св. Анны Фёдору, сыну Дмитриеву Крюкову» приезжать в родную станицу на две недели в году «во время каникул, связанных с родом его службы».

Я помню, как отец со смехом рассказывал о своей встрече в Новочеркасске с бароном Фон-Таубе: «Меня провели в его кабинет и почти тотчас же вошел через другую дверь Таубе в фуражке: как видно, где-то был. Он положил фуражку на стал и, слегка отвернувшись, вынул из кармана револьвер и сунул его под фуражку. Должно быть, у него било обо мне представление, как об опасном революционере, да еще, пожалуй, и террористе! После приема он перекрестил меня и сказал: «Ну, идите и больше не грешите». Бог его знает, знал-ли он в чем заключалась мои «грехи?» Навряд ли!»

П. С. Крюков. /Окончание следует/

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Казачий исторический сборник. № 9. Октябрь. Париж. 1959. С. 27–30
ДВА АРЕСТА Ф. Д. Крюкова. Продолжение

После мартовской революции 1917 года отец вскоре приехал в родную станицу и в семейном кругу сказал: «Ну, теперь меня в Россию и калачом не заманишь!..»

До большевистской революции все шло обычным порядком. Отец много писал и посылал в Петербург – в «Русское Богатство», в Москвы – в газету «Русские Ведомости», где он был постоянным сотрудником, кроме того многие сборники и газеты постоянно просили его дать что-нибудь для них. Особенно часто его очерки появлялись в газете «Современное Слово».

После большевистского переворота связь с Петербургом и Москвой стала терять регулярность и к апрелю 1918 г. прекратилась совершенно. После смерти Каледина прекратилась связь и с Новочеркасском. Было только известно об уходе Корнилова на Кубань и Походного Атамана Попова в Степной поход.

Вернувшиеся в конце 1917 г. фронтовики, оставив знамена, пулеметы и полковое имущество в станичных Правлениях тех станиц, где назначена была их стоянка, разъехались по домам, забрав с собой индивидуальное оружие, и часть патронов.

Распропагандированные, они перестали относиться с уважением к старикам, как это было принято спокон веков, лодырничали, пьянствовали и дебоширили. На этой почве у них происходили перебранки со стариками и более разумными и степенными казаками, бывшими тоже на фронте, но не потерявшими ни казачьих адатов (адат – обычай – прим. А. Ч.) ни дисциплинированности, ни хозяйственности.

Не помню уж когда: то-ли в конце марта, то-ли в начале апреля, в станицу приехали подводы с михайловскими мужиками, называвшихся в округе «хохлами», хотя большинство этих потомков крепостных помещика-полковника Серебрякова, были чистейшими московитами, но не украинцами. Они прямо приехали в станичное Правление, и заявили атаману, что по приказу ревкома должны забрать пулеметы и полковое имущество 3-го Донского полка, сборным пунктом которого была назначена Глазуновская станица. Застигнутое врасплох Правление не могло дать знать казакам полка о случившемся и михайловцы увезли пулеметы, патроны и двуколки, оставив двух полевых телефонистов на почте.

Поступок михайловцев был вызван, по-видимому, начавшимся восстанием в родной станице Каледина (к которой был приписан Мамантов) – Усть-Хоперской!.. Как это произошло, об этом могли бы рассказать сами усть-хоперцы, другим-же станицам округа и ближайшим станицам Хоперского округа было известно только, что усть-хоперцы свергли у себя советскую власть и установили традиционную казачью – «по старинному, как пращуры нами управлялись». Но, как видно, организованности действий у них не было, и они дальше своего станичного юрта не шли. Только спустя несколько дней после приезда в Глазуновскую «хохлов» взвод усть-хоперцев приехал в свою очередь к нам «за полковым имуществом». Им пришлось удовольствоваться только двумя пленными телефонистами, немедленно, без сопротивления, взятыми в плен, и полевым телефонным аппаратом с несколькими катушками проводов. Для отличия в столкновениях (особенно ночью) усть-хоперцы надели белые повязки на рукава и белые ленты на папахи и фуражки. Вероятно это и послужило поводом к наименованию восставших красными – «белыми», тогда как добровольцев называли «кадетами». Налет усть-хоперцев имел целью только пулеметы, патроны и проч. имущество полка, в котором служили многие из них.

В окружной станице Усть-Медведицкой по-прежнему властвовал ревком, возглавляемый полковником Филиппом Кузмичем Мироновым и прапорщиком из народных учителей Семеном Рожковым, казаками этой станицы. Опереться в станице им было не на кого: не только казаки не были склонны к большевизму, но даже и коренные иногородние станицы, в большинстве случаев зажиточные, а некоторые даже богатые люди, относились отрицательно к перефразированному коммунистическому лозунгу: «что твое, то – мое, но что мое, то – не твое!»

Вероятно, Усть-Медведицкий ревком, то ли для своей поддержки, то ли для подавления восстания усть-хоперцев, обратился за помощью в Михайловский ревком. Но, как видно, в Михайловке не было достаточно народа и ревкому пришлось вызывать красногвардейцев из Борисоглобска и Царицына, так как прошло еще несколько дней со дня налета взвода усть-хоперцев на нашу станицу, когда кто-то из казаков примчался в станицу и сообщил весть, что по Скуришенской горе на станицу движется большой отряд конных и пеших на подводах при батарее. Кое-кто залез на колокольню в качестве «махальных», другие, как ни в чем ни бывало, уселись на лавочках и карчах около куреней.

Отец пошел в сад, который был в долине старого рукава Салвы (уменьшительное – Салваска, как называлась в старину река Медведица) – Прорвы. Сад не превышал в самых широких местах двухсот метров, но длиной был больше километра. Разные сорта фруктовых деревьев, во всю длину сада, раиновая (?) аллея, в самом конце первая проба посадки виноградника (главным образом Донского Пухляковского винограда), неимоверное количество арбузов, дынь и огромнейших тыкв, достигавших небывалой величины, и много прочих овощей. Заливная почва, близкая подпочвенная вода, песчаная земля с перегноем, – все это крайне способствовало процветанию нашего сада, которым вся семья гордилась не без основания. Посередине сада был устроен летний курень – «беседка», в одну комнату, с большой крытой террасой. Здесь летом мы ночевали с отцом.

Вся долина Прорвы, от прорыва Салвы до нового соединения, на расстоянии десятка километров, была сплошь занята запущенными садами и левадами; там-сям небольшие огороды, поближе к станице, а всё остальное пространство представляло собою сплошной лес диких фруктовых деревьев, терна, верб, караича, вязов, осин и пр. деревьев. То пропадая в песчаной почве, то тихо струясь ручейком, то образовывая целые затоны, посередине этой тайги текла Прорва, летними вечерами наполнявшая воздух оглушительным и неумолчным концертом лягушек разной величины – от еле видной до внушительной лягушки, «быка», своим низким басом отдаленно напоминавшей бугайное мычанье; неимоверное количество мошкары и комаров день и ночь маревом висело в воздухе.

С колокольни раздались крики: «Скачут в станицу конные, а с ними броневик (т.е. броневой автомобиль-броневик).

Я стоял в толпе казаков и казачек около почтового отделения, с угла на угол от нашего куреня на другой стороне майдана.

С винтовками «наизготовку», в каких-то фантастических кителях: то-ли гусарских, то-ли гвардейских, разношерстных и разноцветных до всех цветов радуги, с огромными красными бантами на груди, кое-кто с красной звездой на шапках, другие с красными лентами вместо кокард; даже в чолках, гривах и хвостах лошадей были вплетены красные ленты. Лихо доскакали до почты и, увидя миролюбивую, заинтересованную толпу, красногвардейцы спешились. Подошедший открытый броневик «Грохот», без башен, остановился против почты. Толпа окружила красных, со всех сторон сыпались вопросы и ответы, так что мне, стоявшему несколько позади, ничего нельзя было понять. Вскоре ко мне подошла одна жалмерка и, глядя в сторону, еле слышно спросила: «Батяня дома ай не?»

Я ответил также тихо, что – дома.

– Беги скарейча к нему, няхай уходить иде-нибудь, за ним приехали – убить хочуть.

Я почувствовал, как у меня сердце «захолануло». Стараясь сохранять спокойный вид, не спеша вышел из толпы и, так как никто на меня не обращал внимания, одним махом перескочил через забор и вбежал в курень, где семья собирала почему-то все, что женщинам могло казаться ценным и куда-то тащили и хоронили. Я спросил: где отец? Узнав, что он пошел в сад, наспех сказал в чем дело и что бегу предупредить отца.

Выйдя через калитку на другую улицу, я, перескакивая через плетни, базами дошел до левад и, добравшись до нашего сада, во весь дух помчался к «беседке». Отец сидел там и, как обычно, записывал отдельные сюжеты в блокнот, с которым никогда не расставался. Увидев меня, он сразу почувствовал что-то неладное. Объяснил ему в чем дело и мы решили идти левадами вниз по течению реки до окраины станицы. День клонился к вечеру, когда мы добрались до настоящих дебрей талов, за которыми километрах в двух начинался дубовый лес, тянувшиеся по правой стороне Салвы до протока Рогова; за ним начинался почти непроходимый Войсковой лес из высоких и толстых деревьев, обычно дававших строевой материал.

Здесь мы остановились и стали решать вопрос: что делать?

Я советовал отцу Войсковым лесом идти к Усть-Хоперской. Но отец решил, что отрываться от родной станицы не следует, так как, рано или поздно, глазуновцы тоже поднимутся, как и усть-хоперцы. Согласно этому решению отца, я должен был возвратиться домой и сказать семье чтобы приготовили харчей, зипун, белье к одеяло и передали одной семье старообрядцев, жившей почти на окраине станицы, недалеко от левад, куда ночью должен был придти отец и оттуда ночью же двигаться в направлении наших паев на берегу буерака Ближне-Березова, километрах в пятнадцати от станицы, где летом у нас был кош с гумнищем.

Уже солнце село, когда я вернулся домой. Все было сделано, как наказывал отец и мы все с тревогой ожидали событий, надеясь, что отцу все-же удастся избежать встречи с красными.

На другой день вечером к нам пришел какой-то мальчишка-комиссар с матросом. Комиссар играл с круг[л]ой ручной гранатой, перебрасывая ее из одной руки в другую; матрос был увешан пулеметными лентами крест-на-крест, с наганом у пояса.

– Мы бы хотели видеть гражданина Крюкова, – заявили они.

Им ответили, что он уехал позавчера, не знаем куда.

– Жаль, жаль!.. Мы б хотели с ним побеседовать!

Непрошенные «гости» ушли. Так как семья состояла из трех женщин и трех детей, из которых я был самым старшим (мне шел пятнадцатый год), то было решено, во избежание подобных неприятных посещений, уйти к дальним родственникам на третью улицу – «Русскую» или «Московскую», в конце которой жили исключительно иногородние, которых было около двухсот душ в станице (на хуторах они не жили). Таким образом семья наша стала вести кочевой образ жизни: днем – с утра до вечера были я своем курене, а на ночь уходили к родственникам.

П. С. Крюков. /окончание следует/
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Казачий исторический сборник. Париж. № 10. Январь 1960. С. 16–19
ДВА АРЕСТА Ф. Д. Крюкова. Окончание

Отряд красных, постреляв из пулеметов броневика по левадам и по церкви, на[д] которой вились сотни «гулюшек» (голубей), отправился в Усть-Медведицкую, отправив броневик в Михайловку… на быках! Мотор отказался работать, а механиков, как видно, среди этого «христолюбивого воинства» не нашлось. В станице сместили атамана – подхорунжего Сухова и на его место «выбрали» станичного комиссара – фронтовика урядника Назарова. Станичные большевики – казаки: лейб-гвардеец Филипп Сергеевич Думчев, бывший стражник Василий Филимонович Донсков, сын старообрядческого беспоповского начетчика Никифор Иванович Шкуратов, батареец Семен Мантул, Мокров (кажется, Сергей) и Мамунич (т.е. отставной) Леон Андреевич Потапов – принялись усердно искать отца, распрашивая казаков и обещая награду. Но казаки не выдавали отца, заявляя, что ничего не знают. Какой-то мальчишка-иногородний подслушал разговор казаков, видевших отца на нашем коше, и сказал Думчеву. На следующей день рано утром шестеро наших «большаков», оседлав коней, поехали забирать отца. Больше ярых большевиков из казаков десять тысяч населения станицы не нашлось!

Отец в это время пришел на хутор Колодезный Кумылженской станицы Хоперского округа, находившийся в устье буерака Ближний Березов, впадавшего в долину реки Кумылги. Хуторяне любезно приняли отца, так как у них не было большевиствующего элемента.

Каким образом пронюхали то это наши предатели – неизвестно, но они заявились на Колодезный и сразу же узнали, где отец.

Сбежавшиеся хуторяне весьма недвусмысленно окружали приехавших: фронтовики явились «при полной боевой». Наши большевики поняли, что они попали «в вентерь», и достаточно было бы отцу сказать суровое слово своим предателям-станичникам, как они тут же были бы расстреляны своими же казаками. Бабы выкрикивали отборную брань по адресу оробевших глазуновцев:

– Ишь анчибелы треклятые! Свово казака хохлам выдавать вздумали?.. Раньше царю выдавали, а зарас каким-то босякам!.. Креста на вас нету, ироды: скрость своих казаков идете!!!

Но… отец успокоил хуторян и сказал, что он ничего плохого не сделал и не думает, чтобы его могли обвинить в чем-нибудь даже михайловские «хохлы».

Глазуновцы спешились, и, ведя коней в поводу, пошли с отцом пешком к своей станице. Впоследствии отец говорил, что относились они к нему очень вежливо и время от времени говорили:

– Федор Митревич! Ежели Вы устали, то давайте трошки присядем – поддохнём.

Подходя к станице, казаки сели на коней и, держа винтовки на изготовку – «по уставу» – по два с боков и двое сзади отца, ввели его в станицу, как раз по переулку к церковному майдану по направлению к Правлению, мимо нашего куреня.

Нас уже предупредили об аресте отца, и вся семья вышла ему навстречу на церковный майдан. Громадная толпа глазуновцев заполнила весь майдан; некоторые плакали, другие угрюмо молчали. Одна казачка не вытерпела и крикнула на весь майдан:

– Стыда головушке!.. За казаков при царе в тюрьме сидел, а зарас свои же казаки в тюрьму гонють!

Конвойные, как видно, чувствовали себя далеко не уверенно и только Думчев, не возвышая голоса, сказал:

– Посторонитесь трошки, станишники! Дайте проходу!

Отец обнял нас всех, потом взял на руки пятилетнюю племянницу Верочку, свою крестницу, младшую дочь своего меньшего брата Александра, последнего по рождению в семье, и дошел до куреня. Здесь он остановился, опустил Верочку на землю, перекрестил нас и сказал:

– Оставайтесь все дома: в правленье вам незачем идти. Если мне что нужно будет – я пришлю сидельца.

Конвойцы вежливо ожидали, пока отец говорил, и когда он, не обращая на них внимания зашагал к правлению, то они потянулись за ним. Толпа двинулась к правлению, но скоро разошлась, так как Назаров вышел на высокий рундук и сказал:

– Федора Митревича требует ревком в Михайловку. Пока, конешное дело, он, хучь и слабодно, но сидит в тюгуливке. 3автиря я отвезу его в Михайловку.

Как впоследствии выяснялось, Назаров категорическим образом заявил большевитствующим станичникам, что он, являясь станичным комиссаром, сам повезет отца в ревком и всю ответственность берет на себя. Никто в станице не знал, что Назаров, умный, но молчаливый казак, никогда не сочувствовал большевизму и взял отца под свое покровительство из-за боязни, что конвойцы отдадут отца на самосуд михайовским «хохлам», уже «отличившимся» избиением многих казачьих офицеров и казаков в январе месяце; в Усть-Медведице была опубликована цифра в 128 человек офицеров и казаков и в их числе присяжный поверенный хорунжий Николай Павлович Лапин, казак Усть-Медведицкой станицы, социалист-революционер. Цифра эта была указана в телеграмме от Михайловского ревкома Усть-Медведицкому.

На другой день очень рано утром на тройке почтовых лошадей к нашему куреню подъехал Назаров, поздно ночью проводивший отца спать домой. Кучером был сам хозяин почтовой станции – старик казак старообрядец Денис Петрович Назаров (кажется, двоюродный дядя станичного комиссара), весьма тугой на ухо, и при разговоре с ним нужно было сильно повышать голос. Впоследствии ставший станичным атаманом урядник Назаров, смеясь, говорил:

– Ить он хотел сына Яшку послать, а я сказал, што у мине вся надьожа на ево – при случае чево!

С намерением же Назаров приехал за отцом, что называется «ни свет, ни заря», чтобы никто не видал чтобы наши «большаки» не вздумали бы увязаться следом, в качестве непрошеного конвоя.

Все это Назаров рассказал отцу, пользуясь глухотой своего дяди, так как он признался отцу, что пока вынужден действовать скрытно. И тут же сообщил слух, что усть-хоперцы собираются напасть на Усть-Медведицкую, чтобы истребить «всю эту погань, что налезла к нам на Дон».

В первом томе «Донской Летописи» покойный П. А. Скачков об отъезде отца в Михайловну сделал описание, не соответствующее действительности: отец при отъезде никого не мог видеть в станице, так как еще была ночь, когда они с Назаровым отъехали от куреня, под предлогом «съездить обыдьонкой», то есть за один день (80 верст).

Приехавши в Михайловку, Назаров с отцом пришли в штаб революционных войск и Назаров сдал «отца под росписку» в «сопроводительной книге» Глазуновского правления. Но сам он остался ждать результатов при выходе из штаба.

Отца ввели к «командующему революционными войсками», и тут произошло неожиданное: командующим оказался прежний односум по «Крестам» – Каменов.

– Федор Митревич!.. Какими судьбами?!..

Отец рассказал все, что с ним случилось и почему он очутился тут.

Каменов тотчас же написал пропуск «Гражданину Крюкову Федору Дмитриевичу, Глазуновской станицы, для свободного передвижения по территории, занятой революционными войсками».

Вручая отцу этот пропуск, Каменов сказал:

– Федор Митревич! Возвращайтесь сейчас же домой, а там схоронитесь где-нибудь: не попадайтесь им! Вот я этой сволочью командую, а не знаю сам: завтра буду живой, ай нет? Могут убить ни за щто, ни про щто… Вот за какую сволочь мы с Вами сидели в тюрьме! Ежели бы зарас повернуть все назад, так я сроду бы не пошел с ними, а теперь некуда деваться: все одно вырваться нельзя и в живых мине они не оставють!..

Отец распрощался с Каменовым и, выйдя из штаба с пропуском, столкнулся с ожидавшим Назаровым. Дорогой отец рассказал ему, что произошло, и Назаров только сказал: «Ну, слава Богу, што на свово напали! Теперича, как доедем до станицы, так Вы пешки идите до дому, потаясь, и уходте куда-нить подальше, а там постараетесь пробраться в Усть-Хоперскую. Может быть, они и Усть-Медведицкую захватят к тому времени».

Так и было сделано. Приехали они обратно поздно ночью, не давши до дела отдохяуть лошадям в Михайловке, и отец до зари, взяв австрийский кавалерийский карабин «Стейер» с патронами (подаренный ему есаулом Козловым Усть-Медведицкой станины, у которого была замечательная коллекция всякого оружия) и свой револьвер «Смит и Вессон», запасшись всем необходимым, выехал с одним казаком-старообрядцем в Кумышинскую (так! – А. Ч.) станицу к моему троюродному деду Ивану Александровичу Крюкову.

Через несколько дней загремели орудийные выстрелы под Усть-Медведицкой, но… не надолго! Усть-хоперцы налетом захватили окружную станицу, прижали большой отряд красных к разлившемуся Дону и почти поголовно всех потопили. Тут отличился знаменитый Кузьма Крючков, командовавший сотней. Он первым примчался к Дону с обнаженной шашкой и, рубя направо и налево, кричал:
– На Казачью Землю свои порядки пришли устанавливать, сволочи? Мы – казаки и без сопатых уставщиков обойдемся!

«Революционное» воинство от Усть-Медведицкой в панике бежало до нашей станицы (38 километров) и остановилось перевести дух за станицей на выгоне около паровой мельницы Дьяконова. Тут же была и четырехорудийная батарея. Утром на восходе солнца с горы лавой наметом стал спускаться разъезд усть-хоперцев. Переполошившиеся красные стали спешно отступать на Скуришенскую станицу, но батарея открыла огонь и человек семь усть-хоперцев были убиты. Хоронили их всей станицей, с прибывшим отрядом усть-хоперцев.
Дня через два из Кумылженской вернулся в станицу отец.

Заря Казачьей Воли занималась над Доном!..

* * *
Уже идет сорок второй год со дня второго ареста моего отца.

Редко кто уцелел из свидетелей обоих арестов, особенно – первого!

Глазуновским большевикам не принесло счастье их предательство: Семен Мантул был убит своими же красными, Филиппа Думчева застрелил сгоряча Никифор Шкуратов, Василий Донсков и Леон Потапов умерли, с Мокровьм – неизвестно, что стало.

Каменов, вскоре после свидания с отцом, пропал без вести.

Станичный атаман Назаров умер при отступлении к Черному морю.

Ни один из казаков-«большаков» не стал у власти в станице, а все захватили в свои руки иногородние и всякий наброд, неизвестно откуда нахлынувший на Дон «откармливаться на казачьих хлебах».

И я теперь, постаревший и одинокий, с грустью вспоминаю прошлое: напрасную гибель многих достойных сынов Вольного Дона, несбывшееся надежды – «жить по старинному, как наши пра-пращуры», захватывающий сердце казачий сполох по Донской Земле в мне мнится, что вот-вот!.. снова раздастся! –

«И взволновался Тихий Дон!»
Клубится по дорогам пыль, ржут кони, блещут пики и серебристый подголосок звенит вдали, как нежная струна: звенит и плачет и зовет!..
«То – Дон Родной восстал!..»

Петр Крюков
Май 1959 года

— — — — — — — — — —
* Фамилия этого казака ниже напечатана в двух вариантах: то Каменев, то вновь Каменов. Полагают, что под этим именем описан красный командарм и добрый крюковский знакомец Филипп Миронов, в 1918-м своею властью освободивший Федора Крюкова из-под ареста. Дело в том, что Федор Крюков не мог в рассказе о своем освобождении назвать имя Миронова как своего спасителя. Это было бы равносильно доносу на старинного приятеля, ставшего врагом. Потому и был придуман «командующий» красными Каменев/Каменов. О чем четырнадцатилетний Петр Крюков, скорее всего, не знал. (Прим. А. Ч.)

Мнение Георгия Малахова:

Крюковский односум по «Крестам», также открывает поле для дальнейшего исследования. 

Справка по Виктору Семеновичу Ковалеву, с которым сидел Крюков в «Крестах».

«Ковалев Виктор Семенович (1883–1919), из казаков ст. Кременской, нестроевой (сотенный кузнец) лейб-гвардии Атаманского полка. В коммунистической партии с 1905 г. За работу в социал-демократической организации в 1908 г. приговорен к 8 годам каторги и ссылки, отбывал в Енисейской губернии. В 1917 году, избран депутатом Большого Войскового Круга, вел партийную работу среди шахтеров, председатель Совета г. Гуково, делегат II съезда Советов в октябре 1917 года, участник вооруженного восстания в Петрограде, один из организаторов Казачьего отдела ВЦИК. С марта 1918 года – председатель Донецкого окрисполкома. В апреле 1918 – председатель 1 съезда Советов Донской советской республики. С 14 апреля 1918 года председатель президиума ЦИК Донской советской республики, главком вооруженных сил, член Чрезвычайного штаба обороны. С мая 1918 года в казачьей секции Царицинского Совета, организатор советских воинских частей в Усть-Медведецком округе. 2 декабря 1918 – 4 марта 1919 года – комиссар 23-й стрелковой дивизии. Умер от туберкулеза. («Филипп Миронов и Тихий Дон в 1917–1921 году, Документы». Под общей редакцией академика А. Н. Яковлева. С. 730)

Надо полагать, что именно Ковалев отпустил Крюкова из-под ареста в начале 1918 года.

 

В книге  «Филипп Миронов и Тихий Дон в 1917–1921 году, Документы»,  в разделе «Именной комментарий» на с. 731, в биографической справке по Крюкову Ф.Д. указано: «Несколько месяцев провел в «Крестах» (Вместе с В.С. Ковалевым)» [«Филипп Миронов и Тихий Дон в 1917–1921 году, Документы», под общей редакцией академика А. Н. Яковлева, с.731].

Ковалев – организатор советских воинских частей в Усть-Медведецком округе, и комиссар 23-й стрелковой (Мироновской) дивизии. Что логически укладывается в рассказ Петра Крюкова: «Отца ввели к «командующему революционными войсками», и тут произошло неожиданное: командующим оказался прежний односум по «Крестам».

ОТ ПУБЛИКАТОРА:
С мнением Георгия Малахова надо согласиться.

Действительно, Виктор Семенович Ковалев – казак Кременской станицы.
Его письмо Федору Крюкову см. здесь:
http://www.donvrem.dspl.ru/Files/article/m6/0/art.aspx?art_id=959

Петр Крюков правильно указывает и имя, и станицу. Но ошибается в фамилии.

. . . . . . . . .
ОРИГИНАЛЫ ЗДЕСЬ, В ТРЕХ НОМЕРАХ «КАЗАЧЬЕГО ИСТОРИЧЕСКОГО СБОРНИКА»:
8

9

10